Воспоминания о Литинституте — Алексей Тиматков

Вася Каплин

Еще кусочек из писомых мной как бы мемуаров про Литературный институт. Это из того как бы тома, который про хозчасть. Вася Каплин — человек, которого нельзя обойти молчанием. Вася (надеюсь, он и поныне жив и хотя бы относительно здоров) представляется мне теперь чем-то вроде изваяния Венеры или бюста Сократа, какие есть в каждом художественном училище, — он был готовым и наглядным художественным образом, постоянно сновавшим под носом у наших молодых дарований.

Ничего не надо придумывать, даже фамилию, вот он – Вася Каплин, архетип русского алкоголика, почище Вицина (кстати, примерно такой же типаж). Когда я с ним познакомился, ему уже было за сорок, потом мы как-то отпраздновали его пятидесятилетие. Уж не знаю, сколько ему сейчас, но минувшим летом Чемоданов его еще видел.

Я помню его и по отчеству — Василий Геннадьевич, но все и всегда звали его Васей. По рассказам Васи, когда-то он учился в художественном училище, у нас в институте его основным профилем были малярные работы, однако делал он всё, что требовалось в текущий момент, и, по сути, был разнорабочим. Васю любили все, невзирая ни на что, а ведь почти всегда было на что взирать. Проколы случались часто, но Вася неизменно был в прекрасном расположении духа, полон энтузиазма и свежих идей. Об источниках этого энтузиазма любой, кто видел Васю, хотя бы и в первый раз, мог легко догадаться самостоятельно.

Что же касается идей, то тут, наоборот, никто не мог предугадать, в каком направлении они, Васины идеи, будут развиваться в следующий момент. Однажды он красил стену в главном здании, у гардероба, и, встретив препятствие в виде таксофона МГТС, недолго думая, демонтировал его (непонятно, как при Васиной комплекции это было возможно), демонтировал решительно и бесповоротно, что в скором времени привело к некоторому конфликту с телефонным ведомством. Причем никто у нас не мог вспомнить, при каких обстоятельствах таксофон исчез и куда он делся. Если бы Вася чистосердечно не сознался, мы бы так и остались в неведении.

Как это водится среди породистых мизераблей, у Васи был свой предмет заботы и опеки. Вспомните хотя бы Герасима и Муму. Или Леона-киллера из одноименного фильма и его растение в горшке. У Васи Каплина были рыбки. Я его как-то спросил: чем ты их кормишь? Он растерянно улыбнулся, пожал плечами и ответил буквально следующее: да, в общем, ничем; так, иногда пороюсь в кармане, там всегда какой-нибудь сор, ну и вытряхну им… А вообще они там как-то сами… — за этим следовал неопределенный жест, призванный изобразить непостижимую разумность природы.

Поначалу рыбки обитали в слесарке, под читальным залом, — в помещении, большую часть суток неосвещенном, то есть не только без еды, но и в полной темноте. Затем они вместе с Васей перекочевали в столярку, где посветлее. Однажды я застал Васю за пересадкой рыбок из трехлитровой банки, где они жили много поколений подряд, в аквариум, который Вася где-то нашел.

Он наполнил аквариум водой из-под крана, выплеснул в него рыбок. Потом вздохнул и, достав из шкафчика початую чекушку, налил в аквариум немного водки. Я деликатно поинтересовался о смысле этого, последнего действия. Вася ответил: ну ты что, не знаешь, что ли, какая вода из-под крана? Там же сплошная химия, хлорка всякая… А водка — она же все дезинфицирует! — При этом Вася смотрел на меня как на неразумного ребенка. Что самое удивительное, рыбки выжили. Вероятно, это был уже новый биологический вид.

Каждое лето Вася собирал несколько урожаев шампиньонов, неизменно выраставших по периметру нашей футбольной площадки. Ну, да, Тверской бульвар, — экология, опять же, не блещет, но в данном контексте это Васю не беспокоило. Да и никого из нашего самодеятельного хозяйственного коллектива это не беспокоило — все мы уплетали эти шампиньоны, поджаренные Васей прямо в столярке. Отличная закуска. Годовая доза всех микроэлементов сразу.

У Васи было замечательное присловье, которое могло прозвучать практически в любой ситуации и по любому поводу: «Тааак! — сказала Красная Шапочка». Например, Вася делал первый проход валиком с краской по стене, или обнаруживал новую дырку на штанах, или получал в кассе аванс, или выпивал очередную рюмку, или просыпался в столярке с похмелья — в любом из этих и в множестве других контекстов могло прозвучать загадочное: «Тааак! — сказала Красная Шапочка». Может, это была цитата из какого-то анекдота или кинофильма? Но Вася сам не мог вспомнить и объяснить. Вообще, говорила ли Красная Шапочка что-нибудь подобное? Мы, хотя все поголовно и литераторы, поленились навести справки на этот счет.

Вася был долгожителем хозчасти. Правда, текучесть кадров у нас в хозчасти была огромная, поэтому Васино достижение — что-то около пяти лет — весьма относительно. Но все (и он сам) прекрасно понимали, что идти ему больше некуда, что сама его внешность — волчий билет при любой попытке трудоустройства. Все понимали, что уволить Васю — это почти неминуемо означает погубить его. Ведь на самом деле в Васином характере было что-то губительно интеллигентское — какая-то робость, что ли, врожденная потерянность, неуверенность в себе (обычно скрываемая). Поэтому Васю не увольняли, прощая ему все его проколы и запои. Хотя, в конце концов, уволили. Но это было, кажется, уже после меня.

Как меня призвали всеблагие

Продолжение рассказа о поступлении в Литинститут. Хотя оно, в общем-то, не про институт. Я поступал в институт сразу после школы, в 1991 году. Тогда в моей жизни тянулся чёрный период: я был убит разрывом с первой любовью и испытывал глубокое безразличие к жизни и своей дальнейшей судьбе. Поступал я на заочное, экзамены начались в августе. Не помню, какого числа был первый экзамен, но второй или третий пришелся на 19-е.

Заворачиваю в институтский двор, вижу — мои будущие однокурсники сбились в кучу и что-то яростно обсуждают, явно не имеющее отношения к предстоящему сочинению (тогда еще было сочинение, а не этюд). «Путч! Переворот! Демократия! Парламент!» — примерно такие слова слышу. Захожу в аудиторию, сажусь, пишу сочинение. Минут через двадцать после начала кто-то уже встает и сдает написанное. Ему говорят: ну куда вы бежите? Посидите еще, подумайте, проверьте. А он: сегодня есть дела поважнее сочинения. И потом еще несколько человек так же.

Я просидел положенный час (или сколько там дается), что-то написал, сдал и поехал домой. Но всеобщее возбуждение передалось мне. Дома родители вкратце объяснили суть происходящего – их симпатии однозначно были на стороне Ельцина и демократов. Папа высказывался более осторожно, мама — более эмоционально. На следующий день, 20-го, я стал названивать друзьям. «Митю можно?» — «Мити нет — он у парламента» — ответила тетя Наташа (тогда еще, по-моему, его не называли Белым домом). «Лешу можно?» — «Леша уехал защищать демократию» — с гордостью в голосе сказала тетя Лариса.

Дозвонился я лишь до друга-металлиста Антохи и предложил ему съездить в центр посмотреть, в чем там дело. Мы встретились на Пушкинской и увидели огромную толпу, движущуюся из центра по Тверской с какими-то флагами, песнями… Мы пристроились и дошли с толпой до Белого дома, где вообще творилось что-то невообразимое. Помогли каким-то ребятам нести противотанковый еж, свежесваренный из рельсов — прежде я такие только в кино видел. Вскоре Антоха заскучал и меня покинул.

Я подошел к Белому дому (прежде там не бывал) и углубился в толпу в надежде встретить кого-нибудь из друзей. Разумеется, найти там кого-либо было невозможно. Зато постоял под балконом, послушал революционные речи: артист Хазанов, полковник-демократ из КГБ — Калугин, путчист из второй серии — Хасбулатов, разумеется, сам Ельцин и т. д. Призывали записываться в добровольцы, в оцепление.

Я слонялся там, наверное, час, а потом с тяжелым сердцем поехал домой. И по мере удаления от центра событий все острее чувствовал, что поступаю неправильно. «Они же все там, — думал я о Митяе, Слоне, Питаке, Никитосе, — они потом будут рассказывать, а мне придется слушать». Это была, в общем-то, банальная зависть — в превентивной форме. Я, как всегда, упрекал себя в слабохарактерности и нерешительности, и упрек этот был тем более невыносимым, что нормой жизни тем летом для меня было безразличие к судьбе, некий скорбный стоицизм. Душевные колебания были несовместимы с трагической тональностью, в которой я пребывал.

Когда я добрался до дома, солнце клонилось к закату, по стенам в подъезде ползли тоскливые горячие блики. Дома никого не оказалось. Я воспринял это как некий знак, нацарапал ключом на стене: «Я ушел к парламенту» (так это слово вошло в мой лексикон) и снова поехал в центр. Когда я вышел на Краснопресненской, небо уже затянули облака. Я затесался в толпу и благополучно продрейфовал до балкона, под которым шла запись в добровольцы. Записался в седьмую сотню, нас поставили в цепь вдоль Глубокого переулка.

Впоследствии приходилось слышать рассказы о повальном пьянстве у Белого дома в те дни. Я никакого пьянства не припомню. Алкоголя никто не предлагал, зато разносили бутерброды с колбасой, сигареты. Выглядело это так: двое несут за концы шерстяное одеяло, спрашивают: друг, ты куришь? В одеяле — груда пачек «Родопи». Стемнело, закапал дождик. Периодически по цепи передавались слухи: мол, путчисты отдали приказ о нашем подавлении, уже вылетели вертолеты с нервно-паралитическим газом, скоро будут распылять. Или: по Тверской к нам едут танки. Или: танки уже приехали, но перешли на нашу сторону. Что там происходило на другом конце площади, у Горбатого мостика, мы, естественно, не видели. Нам раздали самодельные респираторы: кусок ваты в марле. Но предупредили, что это не поможет.

Слева от меня стоял немолодой азербайджанец. Когда пошли слухи о вертолетах с газом, он начал пересказывать свою жизнь: как приехал в Москву, женился, кем работал, про детей. Он рассказывал все это, ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в темноту перед собой. Я чувствовал себя как бы свидетелем на исповеди. Это было так пронзительно! И прекрасно. Я не люблю бывать в толпе, не хожу на концерты, гуляния, стараюсь избегать скоплений народа, где возможно, — но та тревожная эйфория единения, извините, осталась одним из самых возвышенных переживаний моей жизни.

Долго ли, коротко ли, начало светать. Пришли новые добровольцы, а нас распустили по домам. Я неторопливо шел к метро, сочиняя стихотворный отчёт о минувшей ночи — в тот год я сочинял стихи ежедневно, не позволял себе расслабляться. В сентябре прочел я это стихотворение на студии Кирилла Ковальджи (которая тогда заседала у нас в здании заочного отделения) — меня подняли на смех. Стихотворение было очень слабое, как и все, что я тогда писал. Но в институт меня, тем не менее, приняли.