Всеволод Константинов

Академический отпуск

***

В Литературный институт я поступил совершенно случайно. Я безмятежно учился на географическом факультете МГУ, когда одним весенним вечером 1994 года в мою комнату общежития на Ломоносовском проспекте постучали. На пороге стоял Леша Тиматков, а над его головой чуть позади возвышалась голова харьковского поэта Влада Колчигина.

Колчигин был легендой в нашем кругу: поэт, который пишет непонятные, полные зашифрованных обид, но вместе с ними изумительно ясные, чистые стихи, и поэт, который вечно попадает в самые невероятные истории. Был он и постарше нас, лет на шесть-восемь.

Выяснилось, что в этот весенний вечер два поэта заявились ко мне с просьбой. Влад приехал отдавать стихи на творческий конкурс в Литинститут. И хотя эта процедура не требует много времени, он думал пожить в Москве недели две-три. Он обратился к Тиматкову, с которым они были пару лет знакомы и даже переписывались бумажными письмами, потому что других в то время не было, а Тиматков привел его ко мне. Я был, конечно, не против, не возражал и мой сосед по комнате Володя. Мы положили Владу на пол матрас, и он зажил третьим.

Не буду подробно описывать наше житье. Скажу только, что это было очень важное время моей жизни. По вечерам мы помногу беседовали. Конечно, читали друг другу стихи. И Влад предложил мне тоже подать их на творческий конкурс. В то время я уже ходил в поэтическую студию, печатался в самиздатовском журнале «Алконостъ», одно стихотворение вышло в «Юности». Лит, в общем-то, никогда меня не интересовал. Но идея мне неожиданно понравилась. Почему бы и нет?

Набор в тот год шел в мастерскую Татьяны Бек и Сергея Чупринина, что тревожило Влада. Он сомневался, что его стихи им понравятся. Так и вышло. Он поступит через два года, к Рейну. А я прошел конкурс. И летом сдал экзамены.

Как я совмещал учебу с МГУ? В первый год никак. Я получил академический отпуск, потому что зимой довольно серьёзно болел. Мне был запрещен алкоголь и физические нагрузки. В университетской поликлинике согласились, что мне трудно будет на летней географической практике, дали освобождение. Знали б они, как я проведу этот год. Впрочем, с физическими нагрузками всё будет в порядке — тут я не надрывался.

***

Учеба в Литературном институте сильно отличалась от учебы в МГУ. В университете к студентам относились, как к взрослым. Никто не подсчитывал их прогулы, а посещение лекций было свободным. От тебя требовалось сдать сессию, а уж как ты построишь свой учебный процесс — дело твое.

Литинститут в этом отношении напоминал школу. Каждый преподаватель в начале занятия тратил время на составление списка присутствующих. В деканате вели подсчет, а по достижении какого-то количества пропущенных часов прогульщика лишали талонов на бесплатные обеды. Примерно с третьего месяца учебы я ходил голодный. Учитывая, что за деньги в этой столовой поесть было нельзя, приходилось уходить в поисках недорогой пищи на довольно большие расстояния, и возвращаться назад уже не хотелось. Таким образом прогульщик попадал в замкнутый круг, выводить из которого его была призвана Светлана Викторовна, деканша.

Метод был простым, но сомневаюсь, что действенным: она орала на бедолагу. И возможный будущий гений отечественной словесности робко переминался, оставляя мокрые следы от ботинок перед ее столом. Происходило это обычно в присутствии других студентов, что, как мне казалось, было прямым оскорблением всей пишущей братии от лица чиновничества.

Я обычно игнорировал приглашения в деканат, но однажды сам оказался в очереди к ее столу. И уже собрался с силами, чтобы дать отпор. Но не понадобилось. Видимо, она израсходовала свой пыл на предыдущем студенте и со мной говорила почти ласково, сообщив, что и на следующий месяц я лишен бесплатного питания.

***

Но был один день, когда к нам относились не как к школярам. Вторник — день творческих семинаров.

Впрочем, наш семинар, скорее, был исключением. Он считался самым комплиментарным в институте. У Татьяны Александровны Бек был звонкий с восторженными нотками голос детской воспитательницы. Она опекала нас. Бережно относилась к стихам каждого, пытаясь найти в них что-то ценное и превознести его, что мне казалось порой надуманным и совершенно напрасным. Я ожидал скорее столкнуться с «надменными улыбками» из «Поэтов» Блока, чем с такой доброжелательностью.

Сейчас я понимаю, что в любой жизни трагедии на стихи хватит. А тогда я думал, что «настоящее искусство», или хотя бы что-то стоящее, не может рождаться в такой атмосфере. Мне представлялись испытания, лишения, страсти…

И всё же я очень ценил эти часы.

Я был крайне неустроен и в бытовом плане, и в личном. Часто, приходя на семинар, я не знал, куда отправлюсь после, и есть ли такое место, куда бы мне хотелось пойти или где мне рады. А тут было тепло, уютно. Класс, в котором мы занимались, был самым светлым в институте, успокаивающе звучал высокий голос Татьяны Александровны и голоса моих однокурсников. За окнами темнело, шел снег или дождь, а здесь вели разговор, не грозивший никакими конфликтами.

Татьяна Александровна была очень одинока и в душе совсем не была такой спокойной и уравновешенной, какой мне тогда казалась. Это хорошо видно по ее стихам, которые я прочел, увы, позже. Может, поэтому ей и важно было создать подобие семьи, общины. Как-то я наткнулся на стихотворение Басё, которое называется «На сборище поэтов». Оно мне сильно напомнило наш семинар:

Осень уже на пороге.

Сердце тянется к сердцу

В хижине тесной.

***

У нас на курсе числился человек по фамилии Калугин. Он поступил, а учиться по какой-то причине не стал. Его фамилия долго значилась в списках, и каждый раз в начале лекции, проверяя присутствующих, преподаватель произносил ее. Вскоре повисающая за этим пауза начала заполняться чьими-то смешками. А после и они прекратились, только чей-то голос лениво отзывался: «Вычеркните его, он не учится».

Но однажды Калугин появился в институте. Случилось это на нашем семинаре. И как раз на первом обсуждении моих стихов.

Калугин ничем не выделялся. Парень как парень. Куртка, джинсы, сумка. Весь налет таинственности, окружавший его фамилию и тайну его отсутствия, сразу испарился. Впрочем, мне было не до него — первое выступление. Я очень волновался. Особенно меня беспокоили вопросы, которые задаются после чтения стихов. Отвечать я решил по возможности коротко, уверенно, чтобы не запутаться и не поплыть — что мне казалось самым большим позором.

И вот, когда немногочисленные вопросы уже были заданы, а я с облегчением готовился покинуть кафедру, встал Калугин и спросил, верю ли я в Бога. Я почему-то был уверен, что этот вопрос мне зададут, и с готовностью и даже радостью ответил «нет». Конечно, это было не совсем так, но я же решил не пускаться в долгие объяснения.

Калугин не садился. Я подумал, что он не расслышал, и ещё раз, уже громче, сказал «нет». Потом я понял, почему он не садился. Кто-то поставил на его стул сумку. Он пытался снять ее, шарил за собой рукой, выяснял, кто ее поставил… Но прежде чем я это понял и прежде чем Татьяна Александровна как-то неожиданно сердито прикрикнула на него: «Да садитесь же вы!», я успел произнести «нет» и в третий раз.

Я сразу понял, что произошло. Опустился на свое место и, будто оглушенный, не слышал, как шло обсуждение моих стихов, что о них говорили оппоненты, семинаристы, Чупринин и Бек. Ничего, ни одной фразы.

Калугин в институте больше не появлялся. А вскоре ушел оттуда и я.

***

Когда весной 95-го истек мой академ, я вернулся в Университет и вскоре закончил его, а в Литературном институте перешел на заочку, это был 1996 год.

Я продолжал ходить на семинар Бек и Чупринина, но уже реже. У меня появилась семья, родилась дочь. Нужно было искать постоянную работу. Конечно, заочное обучение и существовало для работающих: пишешь контрольные, два раза в год в течение двух недель посещаешь лекции и сдаешь экзамены — и всё. Но мне и раньше-то Лит казался каким-то капризом, а тут жизнь совсем изменилась: я шагнул на новую, точней, на первую ступень ответственности и был настолько этим охвачен, что мне было не до учёбы.

Очень хорошо помню день, когда я его окончательно бросил. К нам, в нашу однокомнатную, приехала теща, помочь с ребенком. Я сидел на кухне за столом и писал контрольную — близилась весенняя сессия. За окном светило яркое солнце и сильно отвлекало. Вдруг я почувствовал, что пришли стихи.

Я вышел покурить на лестничную площадку. Вернулся, отодвинул листы контрольной и записал первое стихотворение. Потом началось второе. Я выходил курить и каждый раз возвращался с новыми стихами. Всего в тот день я написал порядка десяти штук. Никогда я так много не писал. К контрольным я больше не возвращался.

Но я не совсем расстался с Литом. Еще несколько лет я время от времени в нём работал по договорам, занимался строительными работами: красил фасад, ремонтировал аудитории, клал плитку в общежитии. Поначалу с более опытным напарником, после уже и один. Подрядами меня снабжал Алексей Тиматков, который к тому времени стал проректором по хозяйственной части. Им мой рассказ о Лите начался, пусть им и закончится.